Мир словно утратил свои обычные краски, звуки и запахи – все мелочи, которые с такой отчётливостью ощущал Ингрим, ухватываясь за саидин. Так было всё время с тех пор, как его укротили. Будто выцвел старинный гобелен, который в момент своего создания поражал богатством красок. К этому ощущению, казалось, невозможно было привыкнуть – но так ослепший не вдруг смиряется с утратой зрения. Однако мужчина ощущал Источник по-прежнему отчётливо, словно он был на расстоянии протянутой руки. Только вот можно было сколько угодно всем существом тянуться туда, и не доставать никак. Саидин, казавшийся мягким светом на границе сознания, манил и сводил с ума своей недосягаемостью.
Быть может, это правда, что другие хватались за оружие в стремлении избавить себя от этой муки. Ингриму это казалось малодушием. Хуже – предательством по отношению к долгу. Поэтому он жил и одновременно не-жил, находясь во власти глухой тоски. Так пойманный зверь тоскует в своей клетке, зная, что толстые прутья ему не перегрызть. Внутри всё было пусто.
Иногда мужчина мог остановить вяло текущие мысли и заставить себя думать. Тогда накатывала бессильная злость – на самого себя, на Айз Седай, Тёмный бы их побрал, хоть они и женщины. Но больше на себя. За то, что сложил руки и как будто заранее смирился с неизбежностью медленного, мучительного угасания.
Именно в такие дни, как сегодня, он выходил в сады Башни. Там не попадались непрестанно на глаза спокойные, отстранённые Айз Седай, вечно занятые каким-нибудь делом послушницы и Принятые, многие из которых изо всех сил старались подражать полноправным сёстрам. То есть натягивать на лицо бесстрастную маску, не понимая, что она искусственна, что истинное спокойствие дано идти из глубины души. Впрочем, он об этом не задумывался. Все спешили мимо, будто его не было на свете, лишь послушницы изредка бросали любопытный и чуть опасающийся взгляд. Укрощённый, обессилевший, он был им не страшен. Ингрим не знал, что было страшнее – всеобщее равнодушие или вот эти взгляды украдкой, как будто дети разглядывали диковинную игрушку. Или ощущение собственной бесполезности.
Кровь и пепел, он должен быть там, на своём рубеже!
Ингрим заходил всё дальше в сад, и за ним, держась в отдалении, следовала раздражённая Принятая. Сначала, ей, кажется, было немного интересно, и, когда она думала, что мужчина не видит, украдкой бросала на него любопытные взгляды. Потом ей это наскучило, и она даже не пыталась скрывать раздражение. Принятая, меднокожая доманийка, выглядела бы симпатичной, если бы не попытки удержать на своём лице каменное выражение, которое странное сочеталось со скукой во взгляде. Впрочем, ему было всё равно.
Дневная жара спала, время от времени дул ветер, и тихо, успокаивающе шумела листва над головой. Всё остальное время стояла глухая тишина, навевающая столь же глухую тоску. Ингрим пытался медленно пройти от одного изгиба дорожки до другого, сосредоточившись лишь на внешних ощущениях – слабом шорохе гравия под мягкими сапогами, собственных отточенных движениях, среди которых не было ничего лишнего. Тело ещё не забыло былую выучку. Однако каждое новое ощущение отдавалось смутной болью – оно могло бы быть ярче, точнее, живее. Саидин…
Ингрим всё ещё двигался так, как если бы шёл, скажем, на разведку – движения отточенные, шаг скользящий, мягкий, хищный. Ухоженная дорожка под ногами прихотливо изгибалась, точно неведомый создатель её задался единственной целью – сделать всё как можно неудобнее. Или крутые повороты, ненужные изгибы должны были отвлечь посетителя сада от ненужных мыслей? Мужчина не отвлекался.
Наконец он остановился. Не было никаких сил выносить всё это – тишину, Принятую, умиротворённость сада, тоскливые мысли в голове. Если бы можно было запретить себе думать, он давно бы это сделал. И саидин на краю сознания. Недосягаемый. Манящий.
Ингрим чуть не заскрипел зубами в бессмысленной ярости. Чтобы не стоять истуканом под раздражённым взглядом девушки в белом платье с семицветной каймой, он отошёл к ближайшему дереву и бессильно привалился к шероховатому стволу. Рука нащупала ножны на поясе – когда он их взял, зачем? Не от Принятой же защищаться, которая наверняка способна его спеленать, как ребёнка, потоками Силы.
Небо, низкое, затянутое какой-то серой хмарью, притянуло его взгляд, живо напомнив Порубежье. Будет дождь? Да нет, к утру ветер разгонит тучи и вновь настанет неестественная, неправильная для осени жара.
Он стоял, никого не замечая.

Небо. Хотелось оторваться от земли и раствориться в нём без остатка, в этой серой мягкой пелене, которую слабо колыхал ветер. Чтобы, как холодной речной водой, мягкими потоками смыло всё с сознания – память, мысли, эмоции, ощущения. Удерживал лишь обманчиво-мягкий свет Источника на краю сознания. Остальное – пропало. Затекла прижатая к морщинистой твёрдой коре спина, затекла рука, неудобно лежащая на рукояти короткого меча, но Ингрим не ощущал ничего. Было только небо. И саидин…
Должно быть, поэтому пропустил тот момент, когда позади послышался лёгкий шорох гравия под ногами Принятой, быстро покинувшей сад. Затем раздались другие шаги – чуть тяжелее, – и наконец перед ним возникла одна из сестёр. Ингрим смотрел вверх, но даже будь его взгляд устремлён в другую точку пространства, он всё равно ничего не заметил бы, пока совсем рядом не зазвучал чужой голос.
Он вздрогнул, отряхивая странное оцепенение, и повернул голову. Одно мгновение – и Ингрим осознал, кто стоит перед ним, рука его против воли ещё крепче стиснула рукоять меча и сделала такое движение, как будто собралась вытащить клинок. В остром взгляде на мгновение мелькнула злая ярость, но потом в него вновь вернулось прежнее тоскующее выражение.
Не заметил. Не успел заметить. Отвлёкся. Воин!..
Толком не осмыслив сказанное Айз Седай и даже толком разглядеть сестру, Ингрим оттолкнулся от ствола и встал на ноги одним слитным движением. Тело помнило прежние навыки, которые потускнели в затуманенном разуме. Мужчина чуть склонил голову, не то почтительно приветствуя женщину, способную направлять, не то пытаясь спрятать глаза, меняющие выражения – с затравленного на яростное, с яростного на злое, со злого на раздражённое и опять на затравленное.
– Да осияет Вас Свет… Айз Седай, – негромко произнёс Ингрим формальное приветствие. Однако каждое из этих простых слов предварялось такой паузой, будто мужчина позабыл, как называются даже самые простые понятия. Или просто изо всех сил пытался не сказать грубость.
Наконец он осознал, что с ним говорят, какое-то время слушал, чуть нахмурившись и пытаясь распутать смысл сказанного, которое воспринималось спутанным клубком не связанных друг с другом звуков. А потом слово «Порубежье» будто обожгло его – мужчина вновь вздрогнул, только сильнее, на мгновение смуглое лицо исказилось в муке, а потом с него исчезло всякое выражение. Лишь внутри всё болело, словно и впрямь к самой душе приложили калёное железо.
Бэл Арвин. Когда он ещё жил там, праздники обходили его стороной. Не то чтобы он не принимал участия во всеобщих увеселениях, но все события таких дней немедленно блёкли. Но родное низкое небо, мелкий моросящий дождь, сжатые поля вдоль размокшей дороги. Сестра. Алесуне. Когда он ушёл – сбежал, предал, шепчет голос на грани сознания, – она ещё казалась ему ребёнком. С затаённым восторгом встречала каждый день и обижалась из-за мелочей. Всё хотела носить настоящее оружие, а не прятать от родителей простой кинжал и поверяла брату самую заветную мечту – принять участие к Великой Охоте за Рогом Валир.
Нет. Забудь.
Прошлое было в чём-то сходно с саидин – было столь же недосягаемо и точно так же манило своим присутствием. Один – на грани сознания, другое – в глубине памяти.
Забудь.
– В любом случае, – Ингрим наконец открыл рот и вновь сделал паузу, точно с трудом подбирая слова, – дождей Порубежья и голых полей мне уже не увидеть. Осталось, – он чуть повёл рукой, как бы охватывая всё окружавшее их, – только это.
На предложение прогуляться он не отозвался, но стал чуть сбоку от Айз Седай, чтобы не находиться у неё на пути и одновременно видеть лицо, которое, однако, ещё не стало до конца лицом настоящей сестры. Уж безвозрастных-то лиц он на всю оставшуюся жизнь насмотрелся!
Укрощённый мужчина и Айз Седай медленно пошли вперёд, не особенно разбирая дорогу. Тихо шумел ветер в листве, столь же тихо шуршал гравий под ногами. Кажется, Ингрим всё же смог отвлечься от света на грани сознания, пусть и не совсем так, как ему бы хотелось. Вперёд он не смотрел, а внимательно разглядывал женщину, чуть прищурив глаза. Это была коричневая сестра – хоть не красная! – и разобрать это, пожалуй, можно было лишь по шали с бахромой соответствующего цвета. Вроде бы она тепло улыбалась, но в глазах плясали искорки смеха. Совсем не похоже на рассеянных, часто неряшливых, вечно погружённых в свои мысли сестёр, какими их рисуют.
И ещё она была порубежницей. Кандоркой, скорее всего, иначе откуда невысокий рост, лёгкая, ничуть не портящая её полнота, ореховые глаза, тёмные густые волосы.
Порубежница. Кандорка. Женщина. Айз Седай. Неплохо для одного раза.
Ингрим нахмурился и отвернулся. Думать не хотелось. Идти не хотелось. Тоска наступала и отступала так, как, наверное, катились к берегу и от него морские волны. Он никогда не видел моря…
– Нельзя ли полюбопытствовать, – он вновь заговорил, лишь бы только сказать что-нибудь, потому что молчание вновь возвращало все его ощущения к единственному – саидин, – с кем меня свело Колесо?

Значит, Тамико. Если вслушаться в звучание имени, то сразу понимаешь – кандорка. И Айз Седай. Всё как-то странно переплеталось в Узоре, каждая мелочь, незначительная на первый взгляд, становилась лишь на ей предназначенное место и была важна. Жизнь второй раз свела Ингрима с Айз Седай. Вспомнить бы, из какой Айя была та самая, гостившая у них и даже заставившая какое-то время всерьёз мечтать о том, чтобы стать Стражем. О том, чтобы отказаться от своего долга. Бесполезные мысли – как всё повернулось бы, если. Наверное, точно так же. И был бы тот же сад, та же Айз Седай, идущая слева и чуть впереди, те же взгляды, втыкающиеся в кожу, как иголки. Если только не стократ хуже – его бы знали здесь, может, уважали до того, как.
Да что там, Колесо плетёт так, как плетёт. И случайностей в Узоре не бывает. С той он встретился в Порубежье и мечтал оказаться в Башне, эта сама была порубежницей и разговаривала с ним в самой Башне, и ни к чему Ингрим так сильно не стремится, как вернуться в единственно верное для него в этом мире место. Чтобы последнее объятие матери было ласковым, как только и может принять в себя родная земля.
Не думай.
Мужчина и сам не знал, почему всё так обернулось. Вот они идут, и гравий мягко подаётся под шагом, и сверху – небо, а вокруг – прохладный ветер, почему-то лишь это и отдавалось в сознании, лишь это – было. Ингрим не назвал себя, но, кажется, в этом не было нужды, раз его не спросили. Возможно, коричневая сестра уже вызнала о нём всю подноготную, прежде чем случайно встретить его. Странно было отвечать, думая при этом, что о тебе знают всё – или почти, – и при этом бросая слова вслепую. Досадное ощущение собственной наготы – не в обыденном плане, но наготы души. В случайность встречи он не верил.
Странные мысли, когда просто идёшь совсем рядом с другим человеком и молчишь. Пусть даже рядом с женщиной. Пусть даже с Айз Седай. Тамико представилась, а мужчина просто слегка кивнул головой и продолжил путь. Лицо он её запомнил неплохо, так что смотреть не было необходимости. Сочетание улыбки и смеха в глазах рождало бессмысленную ярость. Айз Седай, чтоб их Свет позволил больше никогда не видеть.
Однако и сказать в ответ что-нибудь резкое или просто молча уйти что-то не позволяло. С одной стороны – природная вежливость, не столь уж редкое явление в Шайнаре. Там всё, что посторонние назовут формальностями, – не маска, но всегдашнее состояние. Вежливость, но с чувством собственного достоинства. И ещё: всё время, что Ингрим провёл в Белой башне, его не оставляло ощущение одиночества. Так зверь, посаженный в клетку, чувствует себя бесконечно далёким от находящейся совсем рядом людской толпы. По отношению к нему никто не проявлял ненависть – всё-таки способность касаться Истинного источника не была его личной виной. Не было ни презрения, ни насмешки, ни злости, не было ничего, что заставляет ощущать себя вовлечённым в самое сердце замысловато переплетённых человеческих взаимоотношений. Было хуже. Ингрима попросту не замечали.
Мужчина жил, замкнувшись в себе – а кругом бурлила настоящая жизнь, лишь возле него оставляя пустое пространство. С ним уже почти месяц никто не заговаривал просто так и уж тем более не навязывал долгий разговор. Что теперешняя беседа будет долгой – в этом Ингрим не сомневался.
Понемногу стало легче, и мысли уже перестали крутиться вокруг саидин, и можно было просто идти, сосредоточившись на ощущениях – каждой мелочи, показывающей, что он ещё жив. Что с потерей могучего потока жизни, подёрнутого плёнкой зла, не наступил конец мира. Что можно ещё бороться. Кровь и пепел, он ещё поборется!
Наверное, появление Тамико Дованин, Айз Седай из Коричневой Айя и было тем толчком, который сдвинул чашу весов в пользу жизни. Но на ней ещё не хватало чего-то основательного, навек способного отвратить от желания тихо угаснуть где-нибудь в углу. Знать бы только заранее, как это будет больно.
Какое-то время они молчали – у Ингрима не было желания вообще открывать рот, Тамико, казалось, думала о чём-то своём. Потом она спросила.
Услышав вопрос, мужчина даже дёрнулся, как от удара. Сегодня выдержка изменяла ему на каждом шагу, даже если не учитывать, что в последнее время сохранять спокойствие вообще было трудно. Ингрим внимательно посмотрел в лицо коричневой сестры, но не увидел ни тени насмешки, только серьёзный вопрос. Дальше он действовал, не вполне отдавая себе отчёт в происходящем.
Ингрим одним движением оказался на пути Айз Седай и гордо выпрямился, судорожно сжав руки. Какое-то время он просто смотрел на Тамико, потом отвёл взгляд и начал медленно говорить, обращаясь как бы к самому себе:
– С самого рождения, – голос шайнарца звучал глухо и с затаённой болью, – я был отдан смерти. Потому что долг каждого из нас – до последней капли крови стоять на пути Запустения. Долг, который не выплачивается даже после того, как нас принимает последнее объятие матери. Я всегда знал об этом. Каждый из нас знает. Было время, – лицо мужчины на миг исказилось, – было время, когда я думал, что могу избрать другую судьбу. Я тогда чуть не отправился в Башню, чтобы стать Стражем. Однако я выбрал долг и с тех пор ни разу не колебался. Мой отряд не колебался тоже. Потом… случилось это. Я думал лишь о том, как бы не навредить, я… до безумия боялся, что сделаю что-нибудь такое, чего не искупить даже собственной кровью. Поэтому я бежал, и долг не остановил меня. Бежал! Тогда я думал, что могу скрыться. Потом пришлось… пересмотреть свои мысли.
Ингрим сказал неразборчиво несколько слов – что-то о свете на грани разума, о вечной муке, о какой-то сестре с насмешливым взглядом, потом судорожно вздохнул и продолжил:
– Я предатель. Ни один из нас – ни один из порубежников – не имеет права поставить собственные соображения выше долга. Я должен был… я мог сражаться до конца, но вместо этого бежал. Бежал! – Ингрим вновь смотрел прямо в глаза Тамико, почему-то теперь особенно бросалась в глаза худоба, измождённое состояние, но глаза смотрели ясно и серьёзно. Мужчина выносил себе приговор. – Я, Ингрим Дагейд, младший сын военачальника шайнарской армии и главы Дома Дагейд, отдававший приказы своим бойцам и считавший себя вправе это делать, предатель. Таким не место на последнем рубеже.
Мужчина закончил, но продолжил стоять неестественно прямо и всё смотрел в глаза коричневой сестре, будто судил не только себя – но и её тоже.

– Я не вернусь.
Ингрим ответил спокойно, но смотрел теперь не обвиняющее, а просто ясно, как будто поднявшись над словами, которые только что бросил в лицо Тамико Седай. Слова коричневой сестры и его невольная исповедь задели в душе мужчины самое больное, заставив его вспыхнуть на миг и тут же прогореть дотла. Кульминация мучительного месяца раздумий и тревог. Кажется, теперь он знал, что делать.
До этого – на лице не дрогнул ни один мускул – Ингрим спокойно и даже, на взгляд со стороны, всепрощающе выслушал отповедь Тамико. Женщина казалась сначала чуть ли не безмятежной, а потом хвалёное спокойствие Айз Седай начало медленно, но верно давать трещины. Однако мужчина, хоть и смотрел коричневой сестре прямо в лицо, не замечал отблесков гнева, мелькавших во взгляде.
Только теперь он понял, как безмерно устал. Всё последнее время напряжение накапливалось исподволь, а сейчас будто прорвалось наружу, и требовалось немало усилий, чтобы по-прежнему стоять прямо и не опустить голову, не встать на колени, не свалиться на гравий – выстоять под взглядом этой странной коричневой сестры, которая вовсе не казалось коричневой. Это он всё же сумел заметить.
Шайнарец не пытался особенно вникнуть в слова, которые доходили до него лишь отзвуком. «Который боится», – почему-то вырвалось из общего потока, и он чуть сжал губы. «Проиграл». Наверное, Тамико говорила совсем другое, если судить по выражению её лица – оно вовсе не было таким, как будто женщина желала его добить своими словами.
Самое главное правило, которое Ингрим усвоил в обращении с женщинами, заключалось в том, чтобы не возражать им. Любое слово, сказанное в ответ, могло быть истолковано не так, и бесполезно пытаться понять, почему. Спорить с женщинами тоже бесполезно – чем больше будешь возражать, тем больше способов она найдёт убедить себя в своей правоте. Даже сестра, как бы она ни сетовала на то, что родилась не юношей, была такая. Наверное, это у них от природы.
Не будь Ингрим сейчас в таком состоянии, он бы вслушался и согласился. Наверное. Порубежник и порубежница – казалось бы, мысли их должны были течь в одном направлении, ведь ни для кого честь и долг так не дороги, как для живущего на самой границе Запустения, но нет. И, быть может, доведись шайнарцу взвешивать свои поступки, совершённые кем-то другим, он так же спокойно и бесстрастно сказал бы: «Предатель».
Колесо плетёт так, как плетёт.
Поэтому мужчина резко шагнул вперёд так, что между ним и Айз Седай оставалось едва ли полшага, и теперь смотрел сверху вниз – по-прежнему. Он был где-то на голову выше, но сёстры всегда держали себя с таким достоинством, что вряд ли преимущество в росте позволило бы ему что-то выиграть. Да он и не собирался.
– Тамико Айз Седай, – медленно начал Ингрим, но теперь в голосе была лишь бесконечная усталость. Если не знать, что нечто уже преломилось в нём, и надо было лишь упорно подталкивать его к жизни, то можно было решить, что он чуть ли не сдался. – Тамико Айз Седай, мне не место среди тех, кто не предавал. Однако Вы правы – я слишком долго злоупотреблял гостеприимством Белой Башни. Я уезжаю в Запустение – сделать то, что не сумел тогда. Убить как можно больше, прежде чем искупить свою вину, насколько это вообще возможно.
Шайнарец резко вздохнул, открыл рот, будто собирался добавить что-то ещё, однако лишь коротко наклонил голову. Он собирался повернуться и уйти – сначала в комнату, чтобы собрать немногие оставшиеся вещи, а потом на конюшню. И – из Тар Валона, прочь, на границу с Запустением и дальше. Упрямого Серого, конечно же, надо будет отпустить. Он не предавал и не заслуживает такой смерти.
Однако он лишь чуть отодвинулся и, неожиданно для самого себя – сказались ли расстроенные нервы, или общее напряжение, или долгое молчание коричневой сестры, вряд ли разобрался бы сам шайнарец, – негромко добавил:
– Вы довольны, Тамико Айз Седай?
И повернулся, собираясь оставить женщину.

Всё остальное произошло за какие-то считанные мгновения.
Ингрим почувствовал ладонь Тамико на своей руке и бессознательно повернулся, не думая даже, что скажет – а слов не оставалось, все уже были сказаны и, видно, сказаны напрасно – и что сделает, едва лишь поймёт причину такого странного поведения. Мужчина замер, наткнувшись, точно на что-то материальное, на пристальный и какой-то странный взгляд коричневой сестры. И мир на миг стал невероятно отчётливым и ярким, в ореховых глазах Тамико можно было увидеть двух совсем крохотных отражённых Ингримов Дагейдов, а на грани сознания холодным светом острого клинка запульсировал саидин. Где-то в той же стороне, только ближе, живым, спутанным клубком появились новые ощущения – раздражение, решимость, напряжение и ещё, ещё что-то, такое, что и не разберёшь с первого раза. Шайнарец всем своим существом потянулся к Источнику – и точно с разбега наткнулся на гладкую, холодную, незримую стену, его отшвырнуло; свет был рядом – и бесконечно далеко, ощущался гладкий, холодный край, как срез отполированного металла. Отрезан. Укрощён.
Всё смешалось – чёткость, начавшая уже смазываться, ощущения, которые не были его собственными, недосягаемый Источник, собственное тяжелое дыхание, не хватало воздуха, были лишь глаза Тамико совсем рядом и читавшиеся в них эмоции, которые были странно сопоставимы с теми, что были втиснуты в сознание Ингрима.
Мужчина дёрнулся, вырывая руку, почти что отпрыгивая назад. За миг до того, как Айз Седай открыла рот, он осознал, что произошло. Странно – не было никаких мыслей, лишь почти звериное ощущение, и звериное же стремление броситься, вцепиться во врага. Куда броситься и в какого врага вцепиться – ощущение не сообщало. И не должно было ничего сообщать.
Шайнарец был уже шагах в трёх от Тамико, но по-прежнему стоял к ней лицом, вскинув голову и до крови закусив губы. Рука сама потянулась к рукояти короткого меча – и на этот раз одним почти незаметным движением обнажила оружие. Ингрим был готов замахнуться – но взглянул на слабо блестящее лезвие, с болью ощутил саидин и со всего размаху послал клинок вниз, остриём к ухоженной дорожке.
Во все стороны брызнул гравий, и вместе с этими маленькими гранёными камешками из шайнарца ушла вся бессознательная ярость.
Время вновь потекло привычным ходом.
Что-то говорила Тамико, но Ингрим не понимал ни слова, будто связная человеческая речь превратилась в птичье щебетание. Мужчина глубоко и прерывисто дышал, сосредоточившись на самом естественном, чтобы успокоиться. Когда к нему вернулась способность оценивать ситуацию, женщина уже закончила.
«Отныне ты – мой Страж».
Страж.
Он и сам понял, и теперь стоял, не понимая, что делать дальше, как цепляться за жизнь вот с этим – сделанным не по его воле, отрезавшим его от долга так же верно, как раньше потоки, направленные красными сёстрами, отрезали его от Истинного источника. Ингрим вновь не распоряжался собственной судьбой, но после бессильной вспышки эмоций осознавал это слабо, задавленный навалившейся внезапно усталостью.
Лучше всего было бы остановить заметавшиеся, как вспугнутые лошади, мысли и спокойно разобрать, что к чему теперь и как с этим жить. Насколько знал мужчина – а знал он, увы, немного, – обратного пути не было. Как страж он обязан был теперь оберегать свою – свою, о Свет! – Айз Седай. Как шайнарец и воин, он должен был бороться с Тенью. Уйти в Запустение. Тогда это казалось единственным выходом, огоньком свечи в огромном тёмном помещении. Теперь он не имел права. Ни на что не имел права.
Лицо теперь было сурово и чуть напряжено, губы плотно сомкнуты – Ингрим вновь владел собой и не собирался допускать новых вспышек гнева, какую бы боль ему не причиняли. Раньше он и такое известие принял бы не дрогнув, но последний месяц вытянул из него все силы, разбередил душу и выпустил на волю то, что в другое время было бы скрыто совершенно бессознательно.
Надо было жить.
– Колесо плетёт… – начал он и тут же оборвал, потому что эта фраза была чем-то сродни бессильно опущенным рукам – ничего не сделаешь, так надо ли вообще бороться?
Ингрим опустился на одно колено и медленно вытянул меч – под гравием, видно, оказалась не столь уж вытоптанная земля, раз клинок застрял. Машинально провёл пальцем по грани, проверяя остроту лезвия, и с мысленным вздохом опустил его обратно в ножны. Столь же медленно поднялся и, стараясь не глядеть на коричневую сестру, заговорил, лишь бы не затягивать ещё больше мучительное молчание:
– Разве у вас не принято спрашивать мужчину, прежде чем связать его Узами, Тамико Айз Седай?
Голос звучал почти спокойно, а внутри, как волна за волной, накатывали бессильная злость и усталость. Вряд ли прошло больше часа, но казалось, что они с Айз Седай встретились целую Эпоху назад, так много произошло – как снаружи, так и внутри.
Мужчина снова опустился на правое колено, ладонью медленно разровнял гравий на том месте, где был след от его удара. Поднял взгляд на Айз Седай.
– Наверное, мне нужно забрать свои вещи. Или Стражи у вас спят перед дверью на голом полу?
Ингрим криво усмехнулся, но глаза остались серьёзными. Почему-то думалось, что, если не сосредоточиться на ничего не значащих мелочах, всё вновь пойдёт наперекосяк.