Невысказанная боль острым лезвием застревает в душевной ране. По прошествии времени ее еще сложнее вытащить, потому что она врастает, уходя все дальше глубь. Тагери знал об этом по собственному опыту и, видя растерянность лорда Сайгана, не пытался его вразумить, но и допытываться дальше не стал. В тишине было слышно только, как трещат поленья, поедаемые пламенем.
Невольно Королек вновь вспомнил отца. Умея складывать одно слово с другим как никто другой, он, тем не менее, знал, что в некоторых случаях особенно необходимо молчание. Бывало, если Тагери было грустно, отец просто обхватывал его за плечи.
Бард поставил на стол кубок, не допив. Он не думал в этот момент, что переступает какую-то черту, а уж, тем более, что делает что-то неподобающее. Это был естественный, спонтанный порыв. Тагери подошел к господину вплотную и обнял его, как обнимают добрых друзей и малых детей, а потом замер, преодолевая собственную неловкость. Он слушал дыхание Алвина и сжимал объятья все крепче. Собственное сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.
Не зная причины, по которой лорда Сайгана охватила тоска, Королек снова подумал о той женщине, про которую ему рассказывал господин, и произнес наугад:
- Любящие нас, те, кого мы потеряли, всегда остаются с нами, милорд, - прошептал Тагери, по-прежнему не размыкая рук. – Когда мне становится совсем плохо и в голову лезут дурные воспоминания, я думаю о том, что мои родители и сестра хотели бы, чтобы я жил счастливо: радовался солнцу и дождю, был здоров, пел и любил. Они бы очень огорчились, видя, что я страдаю. Тогда я начинаю делать все так, как если бы они видели и слышали меня. Может, так оно и есть. Кто знает? Но, как бы ни было, от этих мыслей становится немного легче.